САМОСА

Самоса сладко потянулась, вытянув вперёд абсолютно чёрные лапы, слегка подрала коготками шкуру, наброшенную на топчан, и опять уютно свернулась чёрным клубком.

— Здорово она устроилась в этой маленькой палатке, стоящей на берегу говорливого холодного ручья, — подумалось ей. — Ты, Самоса,—просто умница, что выбрала себе в хозяйки эту молодую женщину.

Маленькая чёрная кошка выросла в тайге. Её мать дружила с котами, живущими в геологическом посёлке, окружённом со всех сторон тайгой и высокими сизыми горами, поросшими низким стелющимся кедрачом, но сама предпочитала оставаться в лесу, на воле и лишь по зиме прибивалась к столовой горно-обогатительного комбината, чтобы пережить трескучие морозы и завалы снега.

Свою мать малышка уже почти и не помнила. Выучив свой выводок охотиться на мышей-полёвок и бурундуков, мать-кошка освободила прилегающие лесные угодья для своих выросших детей и удалилась к своим кавалерам.

С тех пор маленькая кошка постигала жизнь сама, и она, эта жизнь, ей пока нравилась. Вот только по вечерам, когда солнце заваливалось за спины высоких округлых сизых гор, и тени от стоящих величественно елей угрожающе перечёркивали заросли малинника, ручей и высокую траву над ним, маленькой охотнице становилось неуютно.

Вздыбливалась шерсть на спинке, казалось, сам собой распушался хвост, и всё её короткое мускулистое тельце напрягалось, а чуткие уши ловили малейший хруст, шелест, писк и вскрик ночной птицы. Всё-таки она была ещё котёнком-подростком, и, хотя, звериная память предков кошачьего рода разумно вела её по тропе ночной охоты, та же память, но уже память домашних кошек, звала её в другую жизнь, которую она ещё не знала.

Недалеко от владений маленькой чёрной кошки, у подножья горы проходила дорога, и она видела, как пробегали по ней большие звери, воняющие и рычащие, а иногда появлялись на этой дороге странные существа, непохожие ни на неё, ни на других таёжных обитателей. Они вызывали любопытство, и она вытягивалась в длинную насторожённую чёрную ленту с подрагивающим носом и пыталась из-за придорожных кустов уловить запах этих двуногих и определить их намерения.

Вот так однажды маленькая кошка и выскочила из зарослей на узкую тропинку, по которой передвигалось одно из этих существ. Выскочила и, сделав «верблюда», уставилась своими огромными изумрудными глазищами прямо в испуганные другие глаза.

— Ого! Какая Багира!

Голос кошке понравился и, хотя настороженность и незнание человека сдерживали её, инстинкт уже тянул кошку под ласковые, тёплые руки, и какое-то утробное мурлыканье рвалось из глубины её существа.

— Как это приятно, — думала она. — Как потрескивает шерсть, и тепло наполняет тело. Ощущения были похожи на те, которые она испытывала, когда Мать-кошка старательно вылизывала её тельце языком.

— Ну и откуда ты взялась? Ведь рядом нет домов, да и посёлок далеко. Странно! Ну что ж пойдём со мной, если хочешь. Райской жизни не обещаю, но кормить буду.

Кошка шла по тропе за голосом, который что-то ей рассказывал, и пыталась понять, чего ей ждать: опасности или просто другой жизни.

Так несколько месяцев назад кошка-подросток попала в лагерь геологов и поселилась в палатке супружеской пары.

Молодая женщина, которая привела её туда, очень нравилась кошке, и её дикое маленькое сердечко, не знавшее никаких привязанностей, постепенно наполнялось любовью.

Она не знала что это такое, но те чувства, которые она испытывала, когда ласковые, женские руки гладили её выгибающуюся спинку, наливали ей в блюдце молоко, которое кошка полюбила сразу и безоговорочно. Те чувства, что она испытывала, когда пела по вечерам свою урчащую колыбельную, свернувшись маленьким, чёрным клубочком под боком молодой женщины, были ей незнакомы, но приятны. Это была ответственность. Где-то в глубине кошкиного сознания, как в коконе дремали её будущие родительские чувства, и именно оттуда шли эти токи зарождающейся любви.

Долгими вечерами, когда другой человек, живший в этой же палатке, и к которому кошка относилась весьма снисходительно, куда-то уходил, они вместе с хозяйкой забирались на деревянный топчан, на котором лежали «спальники», и очень здорово проводили время. Бормотал что-то голос из небольшой коробочки, иногда его сменяли ритмичные или переливчатые звуки, которым хозяйка часто пыталась подражать, а кошка тогда с интересом смотрела в лицо молодой женщины немигающими зелёно-жёлтыми глазищами и думала, что, видимо той очень хорошо, раз она так «мурлыкает».

Молодая женщина или читала, или вязала, и кошка внимательно следила за мелькающими тонкими палочками, и иногда, не выдержав, подскакивала и стремительно нападая, била лапой по спицам. Охотничий инстинкт срабатывал мгновенно на движущийся предмет.

Женщина смеялась и, отложив вязанье в сторону, начинала играть с кошкой. Это было огромное удовольствие для обеих. Кошка прятала свои остро отточенные коготки и нападала, мягко ударяя подушечками лап. Удар у неё был резким и сильным, таким, что ладонь женщины отлетала далеко в сторону. Однажды, увидев их игры, муж молодой женщины сказал:

— Смотри, как бьёт лапой, любой боксёр позавидует. Когда-то я учился боксировать, наблюдая за кошками.

Кошка терпела этого человека только потому, что её хозяйка очень была привязана к нему. О, это было видно. Как она его ждала, когда оставалась в лагере, а он уходил работать в штольню или в маршрут за горы на несколько дней.

Беспокойство молодой женщины передавалось и кошке. Она начинала нервничать, яростно вылизывалась, постоянно выбегала посмотреть, кто это там шарахается в кустах, и, убедившись, что это рабочие или повариха, возвращалась в палатку. Это был её дом и если кто-либо, кроме конечно хозяев пытался войти туда, она начинала злобно шипеть и урчать.

— Ты у меня—лучший сторож на свете, — смеялась женщина. — Благодаря тебе я не боюсь оставаться одна.

Гордость наполняла бесстрашное маленькое сердечко дикой кошки. Не очень-то она хорошо понимала, чего и кого боится её подруга, но думала, что, видимо, собак, этих оголтелых, полудиких и шумных созданий, которые вечно совали свои носы туда, куда не надо. Маленькая кошка не знала ещё, что можно бояться и людей, что не все они добры и ласковы.

Однажды тёмным дождливым июльским вечером они были в палатке вдвоём. Топилась маленькая железная печка, бурчал голос в маленькой коробочке, часто повторяя «самоса», «самоса». При этом слове кошка каждый раз вздрагивала и вопросительно смотрела на хозяйку. Та, засмеявшись, погладила чёрную спинку.

— Удивляешься, что слышишь своё имя? Вот назвала тебя, такую ласковую и хорошую, этим именем, а ведь так зовут отвратительного диктатора в далёкой стране. Зато слово шипящее, и имя тебе подходит. Давай спать, киска, видно мой дорогой муж сегодня не вернётся из своего дальнего маршрута. Он, Самоса, пошёл к морю по старой тропе. Как бы мне хотелось посмотреть на Охотское море, но, увы, я уже не могу так далеко ходить.

Самоса свернулась клубком у тёплого бока своей подруги и под дробный стук маленьких лап мышек-полёвок, которые шарахались по крыше палатки, под посвист юрких бурундучков, спала и видела свои кошачьи сны.

Вдруг она ощутила толчок с той стороны, где спала её хозяйка. Что это? Шерсть мгновенно вздыбилась, глухое урчанье родилось внутри и катилось, подступая к горлу. Молодая женщина охнула и приподнялась с топчана.

— Самоса, — протяжно и радостно сказала она. — Мой ребёнок зашевелился. Ты тоже почувствовала?

Приложив руки к животу, она вслушивалась, всматривалась внутрь себя, и Самоса своим телепатическим, свойственным всем кошкам умом, внезапно поняла, что происходит что-то важное и что её хозяйка ещё больше теперь нуждается в охране и заботе.

Преисполненная важности Самоса отправилась на ночную охоту. Утром около палатки лежало штук пять мышек. Так Самоса отчитывалась в проделанной работе и делилась едой.

Дни бежали быстро, скатываясь из зелёного, тёплого лета в промозглую жёлто-оранжевую, северную осень. Самоса «гуляла». Котёнок-подросток превратился в мощную красивую кошку со всеми вытекающими отсюда последствиями. Коты приходили отовсюду. Они стекались ведомые инстинктом и своими желаниями, сидели на пнях и деревьях, некоторые, особо нахальные, подбирались поближе, - насторожённые с немигающими, жёлтыми глазами.

Их страстные и угрожающие песни выводили из себя рабочих и повариху. Рабочие матерились и швыряли в котов поленьями, а повариха грозилась всех ошпарить кипятком. И только подруга Самосы смеялась и дразнила котов, изображая страстное мяуканье. Коты шалели окончательно и не понимали уже, где предмет их вожделений.

Самоса долго выбирала среди котов того, кто в конкурсе многочасового пения и противостояния занял первое место. Наконец остался один, по её мнению, самый достойный.

— Боже, Самоса, ну и урод! Ну, у тебя и вкус. Это же не кот, у него и морда–то разбойничья, – причитала молодая женщина.

Голова у кота была с объёмистую кастрюлю, но без ручек, так как уши были отморожены и видимо давно отпали за ненадобностью. От хвоста остался жалкий обрубок – тоже последствия сильных морозов (до – 43 градусов), цвет его шерсти, густота и длинна её были просто непонятны. Зато голос – хриплый, мужской бас с низкими модуляциями, произносивший вместо «мяу» – «мау», не оставлял у окружающих никаких сомнений в том, что перед ними—боевой зверь, прошедший суровую школу жизни. Повариха сказала, что он, точно,—убийца, и много душ погубил.

Но это была любовь! Кот подчинялся Самосе безоговорочно. Она милостиво разрешала приносить ей мышей и с царским достоинством принимала его ласки, но когда однажды он, движимый любопытством, попытался вслед за ней проскользнуть внутрь палатки, то был отброшен мощным ударом короткой чёрной лапы, и вместо пластичной, нежно мурлыкающей кошки на пороге палатки кот увидел разъярённую, фурию с выгнутой спиной.

Всё! Отныне за полог палатки кот не проникал. Самоса позволяла ему только есть из своей миски, стоящей под навесом около палатки, а внутри был её дом, её подруга, которая нуждалась в её, Самосиной, заботе и охране. Хватит и того, что она терпит этого бородатого, шумного мужика с гитарой, который частенько спихивал её, Самосу, с топчана приговаривая «Кто в доме хозяин?».

Ночи становились всё холоднее, и в палатке, натопленной с вечера, к утру уже во всю господствовали первые утренние заморозки. Схватывалась тонким льдом вода в кружке, и иней серебрил, пробивающуюся кое-где сквозь настил, траву.

Самоса мёрзла и забиралась внутрь спальника. Здесь, в темноте и тепле, привалившись к всё более выступающему животу своей хозяйки, Самоса вслушивалась в биение новой жизни, ощущая толчки маленьких ножек, и ещё не понимая, кто это, пела ему свою урчащую колыбельную.

А днём они гуляли, вернее Самоса выводила свою подопечную. Строго впереди, гордо неся вертикально чёрный мощный хвост, скользила она своей, ведомой только ей тропой, внимательно вслушиваясь, всматриваясь в окружающую тайгу с её шёпотами, хрустами, шорохами и завалами старого, горелого кедрача. Скользила, непрерывно оглядываясь, как бы ободряя и подсказывая:

— Видишь, иду, и ничего нет страшного, всё в порядке, но всё-таки иди за мной и не торопись.

Женщина смеялась:

— Самоса, ты – собака, а не кошка, где-то, на небесах произошла ошибка!

Кошка убегала вперёд, разведывая тропу, но тут же возвращалась обратно, и они шли дальше.

Так однажды она спугнула змею, которая грелась на солнышке на обгоревшем пеньке, и та уползла подальше от маленького, шипящего сфинкса. Очень гордясь собой, Самоса только не поняла, почему хозяйка, рассказывая о происшедшем мужу, называла её мангустом Рики-Тики-Тави. Откуда ей было знать, что живут в далёкой Индии такие, немного похожие на неё зверьки, которые храбро сражаются очень ядовитыми змеями.

Так и текла эта жизнь, казавшаяся Самосе такой счастливой и налаженной. Вот только чем ярче желтели и пламенели склоны гор, и становилось холоднее, тем больше грустнела её хозяйка. Очень часто она брала Самосу на руки, прижимала ей к себе, гладила и приговаривала.

— Ну, как же, Самоса, как же я тебя оставлю? Если бы сразу в самолёт и до Москвы, то как-нибудь я бы тебя спрятала, а тут пока до Николаевска доберёмся, потом до Хабаровска, а там, у чужих людей придётся пожить какое-то время. Что же делать? Я и сама–то со своим животом всем обуза, а тут ещё и с тобой ….

И всё-таки она пыталась уговорить своего мужа.

— Ну, давай что-нибудь придумаем. Давай возьмём Самосу с собой.

— Ты с ума сошла, — говорил он. — Это же таёжная кошка, да она в твоей московской квартире с ума сойдёт и из окна выбросится от тоски по своим мышам и котам. Не выдумывай! Я уже договорился с врачихой из посёлка, у них в избе мыши завелись, вот уж где Самоса разгуляется. Завтра и придут за ней.

— Ох, нет! — испуганно охнула молодая женщина.

— Да, завтра, — отрезал муж. — Завтра и сворачиваем лагерь.

Что-то в голосах и в этом споре насторожило Самосу, вздыбило ей шерсть, и она начала яростно вылизываться, а затем и вовсе пропала в приближающейся с гор ночи, в её ползущем и шепчущем тумане.

С утра подмораживало. Хрустели под ногами схваченные лёгким морозцем сучья, и шуршали осенние, ломкие листья, покрытые изморосью. После завтрака начали разбирать палатки и укладывать вещи и образцы пород во вьючники.

— Самоса, Самоса! — звучал тревожный голос молодой женщины над лагерем.

— Вы не видели кошку? — спрашивала она у рабочих и у водителя.

Но всем было не до кошки.

— Нигде нет Самосы, — сообщила женщина мужу.

— Придёт, куда она денется, небось, на охоту отправилась,  — отмахнулся тот.

День приближался к своей середине, когда из посёлка пришёл муж той самой врачихи, которой была обещана Самоса. Узнав, что кошки пока нет, он включился в процесс разбора большой шатровой палатки, которая была в лагере столовой. Вдруг один из рабочих, разбиравших дощатый настил, служивший полом в палатке, вскрикнул.

— Там кто-то шипит под досками!

Принесли фонари, посветили: забившись в самый угол, где почти не было пространства между землёй и досками, Самоса шипела и зло сверкала глазищами. Никакие ласковые уговоры своей подруги и угрозы других не действовали. Даже любимая тушёнка не выманила её своим запахом. Приближающиеся палки, которыми её пытались напугать, она яростно отбивала своими мощными, знаменитыми, боксёрскими ударами, а шипенье переходило в утробный вой.

— Во, даёт, — говорили рабочие. — Словно пантера!

— Разбирайте пол потихоньку, — махнул рукой начальник. — Доберёмся до этой фурии.

Молодая женщина нервничала. Она понимала, что кошка не желает покидать свой дом, ибо палатка и тайга вокруг с её вольницей и были домом Самосы. Вот только как кошка поняла вчера, что сегодня за ней придут?

Наконец, надев брезентовые рукавицы, один из рабочих добрался до Самосиного убежища и, захватив шипящий и царапающийся чёрный клубок, заорал:

— Куда её?

И, хотя муж кричал молодой женщине, чтобы она остереглась и не приближалась к Самосе, та всё равно выхватила кошку из рукавиц и прижала к себе.

И мгновенно маленькая, чёрная пантера сникла, а женщина, прикрыв её ото всех полой своей штормовки, пошла, ласково уговаривая, почти баюкая, словно ребёнка.

— Ну, что ты, глупая, ведь ты же не рысь, ты же не перезимуешь здесь одна, а взять я тебя не могу. Ну, потерпи, мы ещё вернёмся сюда. А у этих людей в доме тебе будет тепло и сытно, а потом у тебя наверняка осенью уже будут котята. О них подумай! От привычного ласкового голоса, от пережитого волнения, от пугающей неизвестности будущего кошка впала в оцепенение и, уже не сопротивляясь, дала посадить себя в мешок, который захватил с собой муж врачихи.

Самосе было уже все равно. Сидя в тёмном мешке, пахнувшем землёй, вцепившись когтями в покачивающиеся его стенки, она не понимала, что её предали, но благодаря своему кошачьему инстинкту чувствовала, что прежняя жизнь закончилась, и это – неизбежно, но придёт что-то другое, и она будет уже другая. Ни она, ни плачущая молодая женщина ещё не знали, что уже не увидятся.

Но жизнь будет продолжаться. И когда через несколько лет эта семья геологов вернётся, чтобы остаться здесь поработать, то их дочь—та самая девочка, которая толкалась своими крохотными ножками в живот своей мамы, а заодно и в бок, лежащей рядом Самосы и засыпала под её урчащую древнюю песню, будет играть с кошкой – правнучкой Самосы и растить котят — пра-правнуков знаменитой на весь посёлок таёжной кошки, великолепной охотницы на мышей и крыс.