ТАКАЯ КОРОТКАЯ СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ

Джин умирал. Он не знал этого, он просто переставал чувствовать своё тело постепенно, и уже не болели перебитые лапы - их как бы и не было. Ему виделось, как бежит, бежит он по молодому, искрящемуся снегу, бежит легко и уже вроде парит в воздухе, оттого и не чувствует своё избитое, стонущее тело.

Но сквозь смертную дрёму всё пробивались чьи-то оскаленные морды, и чьи-то человеческие руки и лица. Он даже заскулил тоненько, когда узнал девочку, с которой любил играть, и которая назвала его "Джином". Заскулил и потянулся к ней, но это виденье исчезло.

Джин вдруг вспомнил, как что-то похожее уже было, он уже так умирал, улетал ввысь. Это было весной. Он тогда был ещё совсем молод и многого не понимал. Куда подевалась его мать, старая, усталая сука с вечно поджатым хвостом и вздрагивающая всем телом, он не знал, да и она уже не занималась им вовсе. Ему приходилось доедать какие-то остатки жалкой добычи за своими братьями, которые были сильнее и нахальнее и всегда всё у него отнимали.

Джин исхудал и от голодной тоски и тоски одиночества попытался прибиться к большой собачьей стае, господствующей за железной оградой санатория, около тёплых коммуникаций. Но законы стаи суровы, и новичок, не выдержавший кольца из собак, в котором он должен выстоять, скалясь на всех подбегающих и злобно лающих на него, с позором изгоняется и с истеричным, захлёбывающимся лаем провожается до границ владений стаи.

Джин был слаб, забит и не знал законов выживания. Он понял только, что нужно бояться стаи.

Он бесцельно бродил по каким-то тропинкам между домами и санаторием, и наконец силы совсем оставили его. Плюхнувшись прямо посередине тропинки в каком-то дворе и свернувшись в жалкий, вздрагивающий комок, он перестал уже думать о еде и впал в безразличное оцепенение.

Подходили какие-то собаки, которые выгуливали своих хозяев. Собаки были сытые и незлые, они нюхали его удивлённо, не понимая, зачем он здесь валяется, и некоторые даже пытались поднять на него заднюю лапу, чтобы окончательно унизить слабое существо.

Джину было всё безразлично! Жизнь его стала совсем маленькой и умещалась в солнышке, вслед за которым он передвигался, выползая из холодной тени, потому что чувствовал приближенье смертной дрожи.

Тогда ему ничего не виделось. Память не успела вобрать в себя почти ничего за эту куцую собачью жизнь кроме, разве, вкуса материнского молока и, вечно обижавших его, братьев и сестёр, но о них он почти и не вспоминал.

Вдруг какой-то восхитительно-вкусный запах вывел его из оцепенения, и всё его слабое, изголодавшее тело потянулось к этому чуду. Ещё не веря своему языку и горлу, отучившемуся глотать пищу, Джин медленно и осторожно слизывал, аккуратно выедал что-то из мисочки. Женщина, наклонившаяся над ним, приговаривала:

- Ешь, ешь, бедняга. Ну, ешь! Здесь и лекарство размешано, ты поправишься. Что же это за жизнь у тебя была, псинка, и почему ты здесь лежишь уже второй день? Нужно всё съесть, вечером ещё принесу. Хорошо, что сейчас весна, и уже тепло. Может быть, мы тебя на ноги и поставим, ты уж постарайся.

Джин слушал ласковый голос и пригибал голову, на которую ложилась рука женщины. Он не знал этой ласки, но ему было приятно.

Так продолжалось несколько дней. Женщина приходила утром и вечером, принося с собой запах еды и свой запах цветов. Джин ничего не знал про духи, а вот цветы уже распускались. Во всю бесилась сирень около домов, источая удушливо-медовый запах, и это волновало Джина.

Вскоре он уже передвигался по двору. Бродил, медленно переступая лапами, повесив голову промеж острых лопаток, так как всё ещё боялся всех и всего. Но его неудержимо тянуло к этим двуногим существам, которых было много вокруг. Ему казалось тогда, что еда - это только от них, да вот ещё когда рука на затылке - это здорово.

Поэтому Джин то подходил к компании мальчишек, которые шумно что-то обсуждали или пинали ногами какой-то предмет, то продвигался к стайке девочек, щебечущих как птицы на ветках, и долго стоял, вслушиваясь в звуки человеческой речи. Одна из этих девочек и проявила к нему интерес. Правда неискушённая в вопросах пола она решила, что он - тоже девочка и назвала его "Джиной". Для него это было неважно - какая разница как его называют, если при этом угощают едой и треплют за загривок маленькой, шершавой рукой. Вот только побегать с ней, поиграть он пока не мог - не было сил, поэтому просто ходил хвостиком за всей ее компанией и, удивительное дело, не чувствовал себя одиноким.

Позже он познакомился с Дедушкой, так девочка называла пожилого, прихрамывающего мужчину с палочкой. И всегда, когда Дедушка выходил на прогулку, Джин сопровождал и его. Дедушка приносил ему такие вкусные сухарики, пахнувшие мясом или рыбой, которые он заимствовал у своих домашних питомцев - кошки и собаки, чтобы побаловать Джина. Дедушка и указал внучке на её оплошность с именем. Так Джин стал именоваться так, как и положено кобелю.

Дни были наполнены делами. Джин наконец-то осознал своё предназначенье: он должен охранять дом, в котором жила девочка и её дедушка, вернее подъезд четырнадцатиэтажной башни, куда его пускали переночевать на коврике у дверей, за которыми исчезали Дедушка и девочка. Он должен следить за порядком в этом дворе, где он любил лежать около старых людей, сидящих на скамеечках, и, конечно же, охранять Дедушку и девочку. И ещё он каждое утро и вечер ждал, высматривал ту самую женщину, которая отбила его у собачьей, неминуемой смерти и радостно бежал ей навстречу, как только слышал:

- Джин, Джин, где ты, бродяга?

Он подбегал, прислонялся боком к её ногам и тянул вверх умную белую остренькую морду.

- Ну, скорее, скорее положи мне на голову свою лёгкую руку, пахнущую цветами, загляни в глаза и спроси "Что ты делал, пёс, как провёл день?".

Это было счастье! Она всегда гуляла с двумя собаками. Одну, чёрную беспородную очень симпатичную, звали Мэги, и ей явно нравился Джин, да и Джин был непротив завести с ней роман. А второго, рыжего, суетливого с висячими, кудрявыми ушами, звали Чарли. Он был ничего себе парень и терпимо относился к Джину, который с удовольствием гулял с ними обоими. Позже их хозяйка выносила ему еду. И хотя Джин был уже не такой голодный, как раньше, так как его подкармливали многие жители в этом дворе, он всё равно деликатно угощался и, даже, оставлял кое-что в мисочке, чтобы не подумала она, что бежит он к ней из-за еды. И она понимала это, ласково почёсывала его за ухом и приговаривала:

- Если бы у меня была хотя бы только Мэги, а то ещё и Чарли, да две кошки. Извини, друг, придётся тебе остаться дворовым псом.

А он был и не против этого. Ему весело жилось, и, казалось, что все его любят. Он даже пытался более активно охранять подъезд, облаивая проходящих мимо незнакомых людей.

Джин мужал, и его тянуло к собачьим свадьбам, которые во всю гуляли по району, но перенесённый в ранней юности стресс от общения со стаей удерживал его от любовной горячки.

Жизнь катилась к осени, желтела трава, ночи становились холодными, и Джин всё чаще просился в подъезд, чтобы поспать в тепле. И всё было бы здорово, если бы... Если бы не этот белый противный с красными глазами и тонким безволосым хвостом жирный пёс со свинячьей мордой, ходивший враскоряку. Джин не любил таких мордоворотов, от них за версту веяло злобностью и безжалостностью.

А всё было так: Джин дремал, как обычно, на своей любимой тропинке между домами, где под землёй проходили трубы с горячей водой, и в темноте его лёгкое белое тельце, свернутое в клубок, было похоже на смятую, брошенную бумагу. Он видел, как поздним вечером Красноглазый пёс вывел на прогулку своего не очень-то приветливого хозяина, и как они пошли вдоль домов. Неожиданно они повернули и двинулись прямо на Джина, видимо хозяин решил для разрядки притравить своего квартирного сторожа на беспородную, ничью собаку.

Белая свинья вцепилась в заднюю ногу Джина, как крокодил, и стала мотать башкой из стороны в сторону. Визг оглушённого болью и испуганного Джина взорвал глухую тишину двора бедой.

- Ах вы - дряни, ночные убийцы! - кричала женщина, которая выхаживала раньше Джина. Она всё видела, так как гуляла со своим рыжим Чарли, и он оглушительно лаял на это безобразие.

- Немедленно прекратите, уберите своё чудовище! Вы специально его натравили на Джина. Все во дворе выхаживали этого пса, все его любят, и только он поправился, как тут вы подвернулись со своим зверем.

В это время Красноглазый то ли по приказу хозяина, то ли по собственной наглой уверенности, что слабое животное никуда не денется и можно дальше его валять по земле, ослабил хватку. Джин опрометью, подволакивая заднюю лапу, из которой текла кровь, бросился за спасительную ограду санатория. Заполз в кусты и, поскуливая от обиды и боли, стал вылизывать свою дрожащую мелкой дрожью лапу.

Он слышал, как хозяин Красноглазого грозил женщине, что спустит на неё своё чудовище, если она не "заткнётся", и слышал, как она потом ходила и звала его - Джина. Но у него так всё болело, и он был так напуган, что ничего больше не хотел: ни жалости, ни ласки. Ничего!

Три дня зализывал Джин свои раны. Три дня и три ночи ему не хотелось никого видеть, но голод опять погнал его к людям. И он приковылял, почти приполз к тому самому подъезду, к тем самым скамеечкам со старыми людьми и к песочнице с маленькими дитёнышами. Приполз и залёг на свою тропу.

- Джин, Джин, наконец-то ты появился, я тебя везде искала, - голос был тревожный и знакомый. И опять вкусно пахло кашей с мясом и ещё чем-то незнакомым из мисочки.

- Ешь, милый, тут мумиё, раны твои быстрее затянутся. Ешь, бедолага.

Через неделю Джин уже бродил по двору, прихрамывая, а вскоре опять начал бегать своей лёгкой иноходью. Раны действительно затянулись, вот только осталась рана на собачьем сердце, Джин знал теперь, что не все двуногие добры и ласковы, что есть особи, от которых, как от того красноглазого пса тоже веет злобой на расстоянии. А потому и появились в его лае агрессивные нотки, когда он, охраняя подъезд, облаивал некоторых, чем-то не понравившихся ему прохожих.

Джина по-прежнему пускали в подъезд поздно вечером добрые жильцы, так как падали уже ночами на пожелтевшую траву первые заморозки, звенели холодными осколками мелкие лужицы, и пытался ещё робко, но уже увереннее идти снег, как бы задавливая давно надоевший, унылый дождь. Тревожная осень уползала вслед за безоблачным летом Джина.

И вот грянуло! Выбежав утром из подъезда под брань и вопли сварливой уборщицы, которая регулярно гнала Джина из дома и угрожала Дедушке штрафом за то, что он разрешает Джину спать на коврике под дверью, пёс встал как вкопанный.

Всё было белым, всё переливалось под солнечными лучами, всё хрустело и скрипело! Как славно было бегать по этому великолепию.

Джин был белым с грязно-бежевым пятном на правом боку, с закрученным бубликом распушённым хвостом и на высоких, тонких лапах. Кончики ушей безнадёжно свисали, заявляя о принадлежности их хозяина к "дворянскому" роду-племени.

Только нос у Джина был тёмным кожаным и очень чувствительным. Свою спасительницу-кормилицу пёс видел и чувствовал издалека и бежал к ней со всех своих четырёх быстрых лап. Он подпрыгивал и стоя на задних лапах тянулся к ней передними. Ему казалось, что это здорово, а она отпихивала его смеясь.

- У тебя же лапы грязные, Джин. Ну, я знаю, что ты меня любишь. Я тоже люблю тебя, пёс!

Зима свирепела. Подкатился декабрь, и почему-то сразу пали страшные морозы, которых Москва не видывала с 1978 года. Жителей подъезда залихорадило. Им надоела вечно распахнутая настежь входная дверь, и, скинувшись деньгами, они решили установить "домофон".

Весь день какие-то озабоченные люди колотили железом по железу. Потом дверь с грохотом захлопнулась, отрезав мир улицы Джина, где была воля, от мира подъезда, где было тепло, и был его Дом.

Теперь вечерами Джин стоял у наглухо закрытой двери и ждал, пока появится кто-нибудь сердобольный и впустит его внутрь. Но это случалось редко, поэтому всё чаще он убегал в подъезд противоположного дома, где жила его спасительница. Там можно было пробраться на девятый этаж к её двери. И в самые лютые морозы он отсыпался на коврике около двери, после того, как она покормит его. Но Джин очень скучал по своему старому подъезду, ведь там был его Дом, его объект для охраны, и он всё пытался и пытался туда прорваться.

Кто и когда вызвал этих людей к его дому, теперь уже не узнать. Может быть та противная, злая уборщица, вечно гнавшая его из дедушкиного подъезда, а может быть это было мероприятие по очистке района от бродячих собак.

Джин так ничего и не понял! Он привык к людям, они кормили его, поэтому он весело подбежал, когда его позвали и предложили еду.

За что эти двое двуногих так зло и безжалостно, как бы играя с ним, резким движением железной палки подсекли его быстрые, лёгкие ноги, отчего он перелетел по воздуху на какое-то расстояние. И так же, как тогда от Красноглазого дьявола в шоке, не сознавая, что лапы уже не подчиняются ему, бросая, в основном, своё тело вперёд, последним усилием протиснулся сквозь ограду санатория и уполз, отталкиваясь уцелевшими задними лапами, в спасительную глубь коммуникационных труб, рыхлого снега и голых кустов. Только бы подальше, подальше от этих зверей.

Они искали его, он это чувствовал и боялся даже дышать. Он слышал, как они говорили:

- Пёс-то - небольшой, субтильный, после такого удара всё равно не выживет, лапы-то вместе с грудной клеткой перебиты. Всё одно, подохнет, чёрт с ним! Вон, гляди, там целая стая разбегается, ишь почуяли нас.

Собачья стая, царившая за оградой санатория, действительно стремительно разбегалась. Собаки чуяли смерть и знали, кто несёт её.

Джину было уже всё безразлично. В начале его отвергла эта собачья стая, а потом и стая двуногих за что-то ополчилась на него. Он не знал и не чувствовал никакой вины за собой, он просто любил жить, хотя жизнь и не очень-то была ласкова к нему. И ещё он любил некоторых людей в этом мире, и они тоже просто любили его. Маленькое сердце Джина не хотело прощаться со всем этим. И хотя его тело уже становилось льдом и снегом, а собачья душа улетала в бесконечно-серое от снега небо, оно, сердце, всё ещё билось и тосковало по смешной девочке, назвавшей его Джином, по старому Дедушке, баловавшему его вкусными сухариками, по той лёгкой женской руке и словам "я люблю тебя, пёс!"

И долго ещё по вечерам, когда тишина начинала царствовать на улице, во дворе и около санатория, слышалось:

- Джин, Джин, где ты? Куда подевался, бродяга?

Женщина не знала, что случилось, и надеялась, что он опять неожиданно, как делал всегда, подбежит к ней и уткнётся мордой в её ноги.